Слушание слушания
Хайди Файмберг(Haydee Faimberg)

Перевод Перевод с французского на английский: Филип Слоткин.Перевод с английского на русский: Леонид Мерзон.

Автор связывает функцию аналитического слушания с принадлежащей Фрейду идеей Nachtraglichkeit(нем. - последействие) , которую автор понимает как не просто отложенное действие, но "ретроактивное наделение смыслом". Из сочетания этих подходов автор выводит идею "слушания слушания". В статье предлагается диалектическая концепция времени, в соответствии с которой интерпретация работает в три действия, из которых первое совершает аналитик, второе пациент, а третье совершается ими совместно. Приводятся два клинических примера, иллюстрирующих мысль о том, что позиция, из которой пациент говорит и слушает, диктуется ему его бессознательными идентификациями, которые кроме того заставляют его реинтерпретировать интерпретации аналитика и его молчание. Вслушиваясь в то, какие новые смыслы пациент вкладывает в полученную интерпретацию, аналитик получает возможность раскрыть бессознательные идентификации пациента и таким образом, работая вместе с пациентом, способствовать процессу психических изменений. Автор показывает, как при помощи функции "слушания слушания" преодолевается вопрос о том, что соответствует истине: интерпретация аналитика или собственная реинтерпретация пациента.

В этой работе я представляю свои размышления об одной из функций аналитика во время сессии, а именно о слушании, впервые сформулированные мной в 1981 году. Суть этих размышлений можно свети к четырем следующим положениям:
Во-первых, я полагаю, что речь пациента и восприятие им того, что он слышит, определяются его бессознательными идентификациями, которые являются составной частью его психики.
Второе положение касается того, как пациент обращается с интерпретациями: он слушает молчание аналитика и его интерпретации, и заново интерпретирует и то, и другое в соответствии со своими бессознательными идентификациями. Реинтерпретации, как правило, бывают неявными, и аналитик легко может не распознать их, если его внимание не направлено заведомо на их поиск. Я полагаю, что распознание аналитиком реинтерпретаций пациента имеет решающе важное значение.
Третье положение касается смысла, который интерпретация приобретает после того, как пациент ее заново интерпретирует: этим смыслом она наделяется ретроактивно на основании того, как именно пациент услышал интерпретацию.
Четвертое положение относится к полному циклу работы интерпретации, который помимо собственно интерпретации аналитика должен включать в себя и ее переработку пациентом, и попытки аналитика отыскать следы этой переработки.

Другими словами, цикл работы интерпретации не заканчивается тем, что аналитик дает интерпретацию.

В поддержку своей гипотезы я предлагаю два клинических примера. Первый из них, собственно, и натолкнул меня в свое время на мысль о "слушании слушания". Второй же, прежде не публиковавшийся, иллюстрирует эту функцию под другим углом зрения.

Ретроактивное наделение смыслом (Nachtraglichkeit)

Чтобы ближе подойти к пониманию того, что я хочу сказать, следует заранее отбросить представление о линейно детерминированной последовательности событий во времени.

Утверждая, что пациент подвергает события прошлого пересмотру в настоящем, Фрейд становится на позицию диалектического отношения к истории пациента. Например, в 1896 году он пишет Флиссу следующее: "материал, присутствующий в виде записей в памяти … время от времени подвергается переорганизации в соответствии с новыми обстоятельствами - то есть, перезаписывается" (Freud, 1950, p. 233). (Это положение однако ни в коем случае нельзя путать с юнговской идеей о "ретроспективных фантазиях").

Лапланш и Понталис считают, что "отложенному пересмотру" подвергается все, что в момент самого события не могло было быть полностью включено в содержательный контекст (1983, стр. 112). Слово "отложенный" обозначает всего лишь какую-то временную отсрочку и не отражает полностью идею ретроактивности и переформулирования, посредством которого определенное психическое содержание наделяется новое наполнение. Nachtr?glichkeit, то есть ретроактивное наделение смыслом, представляет из себя фундаментальную психоаналитическую концепцию.

Использование этой концепции можно ограничить моментом наделения новым смыслом записи в памяти, но я решила расширить ее применение и на операцию наделения новым смыслом, имеющую место в аналитическом пространстве и состоящую из двух неразделимых фаз, а именно: фазы ожидания и фазы ретроактивного действия. Моей целью является показать, как этот механизм работает в аналитическом слушании.

Когда мы предлагаем интерпретацию, ее смысл бывает нам самим еще не до конца понятен, и пациент еще не может полностью вписать его в содержательный контекст. Именно пациент, слушая интерпретацию, активирует в своей психике содержательный бессознательный контекст для нее. Таким образом смысл, который изначально вкладывался аналитиком, нередко претерпевает изменение, в результате чего открываются возможности для неожиданных продолжений. Я заключаю, что содержательный контекст не известен полностью аналитику, и заранее не известен полностью пациенту.

Моя гипотеза заключается в том, что этот содержательный контекст связан и историей бессознательных идентификаций пациента. Даже в тех случаях, когда пациент внимательно слушает интерпретации, он неизбежным образом слышит их в соответствии со своими бессознательными идентификациями. При этом я понимаю важность разницы между глаголами "слушать" и "слышать" и в дальнейшем буду говорить именно о слушании.

Пациент заново интерпретирует интерпретацию, и его реакция на нее выдает то, как именно он ее интерпретировал. Вслушиваясь в то, как пациент слушал интерпретацию, аналитик получает возможность ретроактивным образом наделить свои слова новым значением, выходящим за рамки того, о чем он думал, когда высказывался.

Эту функцию аналитика, позволяющую ему ретроактивным образом наделять смыслом свои интерпретации, я называю "слушанием слушания".

Функция "слушания слушания" использует Nachtr?glichkeit, поскольку, во-первых, слушает, как в результате его интерпретации сдвинулась исходная позиция пациента, в то же время, во-вторых, наделяя свою интерпретацию ретроактивным смыслом (вытекающим из того, как пациент слушал интерпретацию).

Аналитик может предпочесть промолчать, а может предпочесть интерпретировать. Иногда молчание аналитика тоже сообщает пациенту нечто. Например, пациент может посвятить значительную часть сессии рассказу о своих достижениях, которыми он гордится. Затем он замолкает, и аналитик также сохраняет молчание. Когда после долгой паузы пациент вновь начинает говорить, он рассказывает о критике, которой подвергал его отец, всегда недовольный тем, что делал его сын. Мы можем предположить, что пациент слушал молчание аналитика так, как если бы в нем содержалась критика, как если бы аналитик говорил: "Тут нечем гордиться". Функция "слушания слушания" позволяет узнать, кем именно является аналитик в этот момент в переносе.

Как мы знаем, слушая интерпретации или молчание аналитика, пациент заново интерпретирует их в соответствии с бессознательными идентификациями, являющимися частью его психической истории. Обычно такие реинтерпретации бывают неявными. Можно сказать, что возникает "недоразумение": пациент слушал не то, что аналитик, как он сам полагал, говорил.

Здесь мы подходим к моей основной гипотезе, которая может быть сформулирована следующим образом: реинтерпретация пациентом молчания аналитика или его интерпретации ретроактивно наделяет смыслом дискурс, имплицируемый в это молчание или эту интерпретацию. Аналитику необходимо слушать, как именно пациент слушал его молчание, или его интерпретацию. Другими словами, слушание необходимо для ретроактивного наделения смыслом.

На одном уровне то, что пациент заново интерпретирует интерпретации своего аналитика, мешает ему слушать эти интерпретации. На другом же уровне, более аналитическом, здесь можно увидеть важный инструмент для приближения к бессознательному психическому функционированию. Недопонимание таким образом становимся необходимым шагом в выявлении психической истины пациента. Этот парадокс является краеугольным камнем моего подхода.

Недопонимание.

Сейчас я хочу привести случай из своей практики, натолкнувший меня на мысль о важности слушания того, как пациент слушает интерпретации.

Встречаются пациенты, страдающие от неопределенной тревог, Именно такой тревогой была охвачена пациентка, пример из работы с которой я собираюсь привести здесь. В таких случаях бывает непросто подбирать такие интерпретации, которые, судя по реакциям пациента, приподнимали бы завесу вытеснения (подтверждая тем самым точность интерпретации). Я хочу привести фрагмент сессии, которую в целом можно охарактеризовать как неудачную, но которая помогла пациенту и аналитику понять задним числом, на чем строилось слушание пациента, а также увидеть действие несовместимых идентификаций. Анализируя причины неудачи сессии, я смогла также понять, что происходило в переносе.

Я расскажу также и о еще одной сессии с той же пациенткой. Первую и вторую сессии разделяет промежуток длиною в несколько лет. Продолжавшийся в это время аналитический процесс привел к изменениям в психическом функционировании пациентки, которые, на мой взгляд, и позволили пациентке и аналитику в ходе второй сессии наделить ретроактивным значением то, что происходило во время первой сессии.

Большую часть своего анализа L посвятила рассказам о пережитых ею обидах и неудачах. Общим мотивом всегда было то, что пациентка рассказывала о себе, как о второстепенном персонаже своей реальности. Она описывала мир, "возникший" сам по себе и устроенный раз и навсегда зафиксированным образом. Все аспекты этого мира были неизменными и не зависели от нее. Аналитик не мог нащупать никакой бреши, которая бы позволила поставить незыблемость этого мира под сомнение. Когда L исчерпала запас своих историй, и говорить ей стало не о чем, оказалось, что ей крайне тяжело переносить молчание. Ее охватывала тревога, причину которой мы не могли отыскать - некая безымянная тревога. Можно сказать, что слушая молчание аналитика, пациентка имплицировала в него дискурс, порождавший в ней тревогу, но не вызывавший у нее никаких ассоциаций. Эта ужасная тревога успокаивалась только в то время, когда пациентка слушала голос аналитика, потому что, получая таким образом подтверждение того, что аналитик жив, пациентка и сама могла почувствовать себя физически живой. Некоторое время спустя аналитику удалось включить это понимание в интерпретацию.

В дискурсе L проявилась повторяющаяся тема, которую не удавалось проработать. Она имела отношение к ситуациям, в которой ее отец портил настроение всем окружающим. Единственным способом избежать этого было не попадаться отцу на глаза, но это в свою очередь причиняло пациентке боль. L долгое время пыталась установить с отцом контакт, но ее попытки приводили лишь к скандалам и огорчениям. С этим ничего нельзя было поделать, ее отец просто был таким человеком. L продолжала жаловаться на огорчения, которые ей причинял отец, и в то же время не оставляла попыток сблизиться с ним.

Я сформулировала интерпретацию, которая, как я предполагала, должна была подытожить все эти повторяющиеся ситуации и связать чувство несчастья с интрапсихическим конфликтом. Я попыталась поставить перед пациенткой и перед самой собой вопрос: кто есть тот аналитик, который слушает жалобы пациентки? Однако интерпретация не дала ожидавшегося мной результата.

Интерпретация звучала следующим образом: "Вы можете говорить со мной только о таком отце, который причиняет вам страдания, и все же вы ищете именно его". Пациентка ничего не отвечала, и ее постепенно охватывала ужасная тревога. При этом ни тогда, ни во время последующих сессий, она не могла сказать, что именно вызвало тревогу.

Лишь спустя несколько лет она припомнила события этой сессии в следующих словах: "Помните ту сессию, на которой вы сказали мне, что я могу говорить о своем отце только, когда он причиняет мне страдания? Я только сейчас понимаю, что тогда услышала вас так, будто вы мне сказали: "Перестаньте думать о вашем отце, который лишь причиняет вам страдание". Это было, как будто моя мать вновь одержала победу. И отчаяние меня охватило потому, что я не понимала, как ей удается всегда одержать победу". Далее мы вместе припомнили, что моя интерпретация звучала в точности так: "Вы можете говорить со мной только о таком отце, который причиняет вам страдания, и все же вы ищете именно его". Таким образом, перед нами три версии одной и той же интерпретации: во-первых, та, которая действительно была мной произнесена, во-вторых, та, которую услышала пациентка, и, наконец, третий вариант, который пациентка приписала мне задним числом. На самом деле, третья формулировка, созданная пациенткой, была лучше той, которую придумала я.

Вернувшись таким образом к давнему материалу, пациентка помогла мне понять, что она слушала мою интерпретацию не так, как я предполагала. Я поняла, что цикл интерпретирования не завершался моей интерпретацией, но должен был, как минимум, включать еще и вопрос: "Как слушала мою интерпретацию пациентка?" Если бы этот вопрос прозвучал у меня внутри, он мог бы вызвать процесс, который мог иметь большое значение для анализа. У меня был бы шанс в таком случае понять, что ужасная тревога была следствием ее реинтерпретации моей интерпретации. У меня был бы шанс задать себе вопрос о содержательном контексте, в котором L слушала мою интерпретацию, а понимание этого контекста в свою очередь могло бы помочь мне вербализовать ее безымянную тревогу.

Не знаю, смогла бы я помочь ей преодолеть эту тревогу, или нет, но мне следовало немедленно предпринять еще одну интервенцию, сказав, например: "Интересно, что именно, помимо того, что я сказала, вы услышали в моих словах такого, что вызвало у вас такую сильную тревогу?", или же: "Похоже, что в моей интерпретации заключался какой-то скрытый ужасающий смысл".

В тот момент, однако, что после того, как интерпретация высказана, ее уже невозможно оценивать. Я не хочу сказать, что моя интерпретация представлялась мне Истиной с большой буквы, я и сегодня думаю, что интерпретация всегда есть гипотеза. Но я не понимала в то время, что каждая интерпретация претерпевает в восприятии пациента трансформацию, определяемую ее бессознательным контекстом. Я в то время еще не поняла, что, давая интерпретацию, я вкладывала в нее смысл, который подлежал ретроактивному пересмотру посредством функции слушания, связывающего воедино два такта процесса: вкладывание изначального смысла и его ретроактивный (nachtr?glich) пересмотр.

Теперь, давайте, обратимся к работе по реконструкции истории L, на которую ушли годы между первой и второй сессиями. Мы увидим, что моя интерпретация затронула множество сгущенных и противоречивых смыслов, связанных с историей пациентки.

Прежде всего, хотя отец пациентки и присутствовал в семье физически, он отсутствовал в психическом мире пациентки вследствие его конфликта с ее матерью. Мать настаивала на том, что отец никогда не смог примириться с тем, что у него родилась девочка, а не мальчик. В бессознательном пациентки, она была дважды отвергнутой: она идентифицировалась с матерью, не сумевшей сохранить любовь отца пациентки, и одновременно отец отвергал ее саму. Отец не интересовался дочерью, которая вдобавок верила, что ее "неправильный пол" является причиной того, что она оказалась неспособной "скрепить" брак своих родителей.

Почему нам пришлось так долго ждать, прежде чем пациентка сумела выразить в словах причину ужасной тревоги, которую разбудила моя интерпретация? Не исключено, что если бы я в тот момент слушала, как слушает мою интерпретацию L, и потом применила бы одну из приведенных выше интерпретаций, все случилось бы быстрее. Но давайте все же исследуем то, что имело место в реальности, и попытаемся вывести из этого какое-то заключение применимое и к другим ситуациям.

Напомню еще раз, что, если моя гипотеза верна, пациент говорит и слушает в соответствии с конкретной идентификацией. Когда эта идентификация разрушается, меняется и способ, которым пациент слушает интерпретацию.

Задним числом, я думаю, что начало процесса разрушения идентификации L стало возможным в результате проработки ее бессознательных идентификаций с тем, как функционировала ее мать. Она услышала мою интерпретацию через призму идентификации со своей матерью, но теперь эту интерпретацию можно было начат сравнивать с другим текстом, который она сочинила сама. Другими словами, L обрела способность сравнить два содержательных бессознательных контекста, из которых один привязывал ее к идентификации с матерью, а другой освобождал ее от этой идентификации.

Здесь мы подходим к крайне важному, но сложному месту. Поскольку именно разрушение идентификации с тем, как функционировала психика ее матери, является ключевым моментом (открывающим дорогу изменениям), нам необходимо исследовать, как же именно психика ее матери функционировала.

Моя интерпретация была направлена на эдипальный конфликт. Однако, в переносе L слушала мою интерпретацию не как интерпретацию, но как выражение мнения ее матери. В отличие от эдипальной матери, накладывающей табу на эротические отношения L со своим отцом, дискурс, который использовала ее мать, и который отчасти нам только что уже приоткрылся, не допускал возражений и не задействовал логику "или - или". Слова матери, звучавшие в голове L, запрещали ей любой контакт с отцом.

Такая форма выражения была обусловлена особым типом логики, характерной для первичного процесса, которую я называю "логикой медного чайника". Это название отсылает к анекдоту, при помощи которого Фрейд поясняет особенности функционирования первичного процесса. Все доводы, в том числе и противоречащие друг другу, собираются воедино ради того, чтобы запретить L контакт с отцом.

Фрейд рассказывает такой анекдот:
Некто A попросил у B взаймы медный чайник. Впоследствии B подает на A в суд, поскольку A вернул ему чайник в совершенно негодном состоянии - с дырой. На суде B утверждает следующее: во-первых, я вообще не брал у A чайник; во-вторых, когда я его взял, он уже был дырявым; и, в-третьих, когда я его вернул, чайник был в исправном состоянии (1905, стр. 62).

Фрейд называет это "прекрасным примером того, к каким комическим последствиям приводит свободное следование бессознательному потоку мышления. Последовательное высказывание взаимоисключающих мыслей, каждая из которых по отдельности представляется вполне логичной - именно таким образом и работает бессознательное… то есть не существует никакого "или - или", мысли сосуществуют, накладываясь одна на другую" (стр. 205).

L бессознательно идентифицировалась с материнской "логикой медного чайника", в которой не существует никаких "или - или". Когда же идентификация начала разрушаться, L смогла понять, что слушала мою интерпретацию в рамках этой логики, как будто я использовала противоречащие друг другу аргументы, чтобы запретить ей думать о ее отце и лишить ее контакта с ним.

Я отмечала в начале, что считаю эту свою интерпретацию неудачной. Сейчас я могу пояснить эту оценку: я невольно сформулировала интерпретацию таким образом, что ее звучание напоминало стиль высказываний матери пациентки, что, видимо, и обусловило неудачу.

Давайте, проанализируем "логику медного чайника" с трех точек зрения: с сточки зрения материнского дискурса; с точки зрения моей формулировки ("Вы можете говорить со мной только о таком отце, который причиняет вам страдания, и все же вы ищете именно его"); и с точки зрения того, как L сначала реинтерпретировала мою интерпретацию ("Перестаньте думать о вашем отце, потому что он лишь причиняет вам страдания")

В психической реальности (в том виде, как ее удалось реконструировать в анализе) работают три аспекта логики ее матери:
(I) Она содержала несовместимые друг с другом элементы, вынуждавшие дочь искать для себя ситуации, в которых она страдала и таким образом соответствовала (если верить нашей реконструкции) психической реальности матери;
(II) Слова в этой психической реальности были эквивалентны действиям и указывали на то, что судьба дочери полностью предопределена, в силу чего дочь не допускала мысли о том, что слова могут означат нечто отличное от того, что однажды уже было сказано (матерью и, как мы увидим, аналитиком в переносе);
(III) Такой способ выражения себя не проявлял себя ни манифестно в словах пациентки, ни как эксплицитная причина конфликта в ходе сессий.

Возвращаясь сейчас к стилю моей интерпретации, я вижу в нем некоторые аспекты, которые пациентка связала с материнской "логикой медного чайника". Поэтому я расцениваю эту интерпретацию как неудачную. Я вижу, что ошибочными в ней были и избранная мной связка "и все же", и последующие слова "вы ищете именно его", реинтерпретированные пациенткой как императив: "Выбросьте его из головы! Не ищите контакта с ним!".

С точки зрения того, как пациент слушает, мне кажется, что избранная мной формулировка способствовала тому, что L услышала в моей интерпретации все то, что говорила ей мать, требуя, чтобы дочь устранила отца из своей жизни: в первоначальной реинтерпретации ("Перестаньте думать о вашем отце, потому что он лишь причиняет вам страдания") слова матери накладываются на слова аналитика, и в результате последний как будто говорит: "Прекратите страдать!". Такая реинтерпретация равносильна тому, как если бы аналитик использовал психоаналитический инструментарий с единственной целью отнять у пациентки ее отца: "Не занимайтесь мазохизмом, выбросьте отца из головы и из своей жизни". Следующий компонент материнского дискурса проявляется в том, что слова не могут иметь никакого другого значения, кроме того, в котором они однажды уже были высказаны, требуя от дочери искать для себя ситуации, в которых она страдает и таким образом соответствует психической реальности матери. И, наконец, говоря "Вы можете говорить только о…", я создаю у пациентки впечатление, будто указываю ей единственный возможный в ее нынешней психической реальности вариант разговора о ее отце и упреждаю другие возможности, которыми она пока не обладает.

В силу всего рассмотренного выше пациентка слушает интерпретацию как неумолимое повторение: "Ваш отец опять отсутствует".

Можно сказать, что именно в этот момент интерпретации не удается одержать верх над переносным повторением и выполнить функцию включения отца и, символически, аналитика. Это происходит вследствие того, что неудачно выбранный стиль интрепретации активирует присутствующий в психической реальности пациентки дискурс матери.

Если посмотреть на этот случай с точки зрения "слушания слушания", то можно сказать, что я услышала ужасную тревогу, которой пациентка отреагировала на мою интерпретацию. Моя интерпретация, как видно, лишала пациентки единственно возможного для нее способа поддержания связи с отцом, а именно: страдания. В то время психика L не была способна функционировать никаким другим образом, который бы позволил ей приблизиться к такому отцу, который доставляет ей радость. В результате моей интерпретации пациентка почувствовала, что ее лишают последней ниточки, связывавшей ее с отцом и, возможно, лишают ее и какой-либо связи со мной. Ужасная тревога, которую L испытала в ответ на мою интерпретацию, была связана именно с полной потерей связи.

Рассмотрим также две другие версии этой интерпретации.

Аналитик сказала: "Вы можете говорить со мной только о таком отце, который причиняет вам страдания, и все же вы ищете именно его". Слова "и все же" здесь призваны выявить амбивалентность и раскрыть, кем является аналитик, которой адресует свою речь пациентка.

Через несколько лет пациентка говорит: Помните ту сессию, на которой вы сказали мне, что я могу говорить о своем отце только, когда он причиняет мне страдания".

В этой новой версии мне представляется важным слово "когда". Говоря так, пациентка показывает, что признает, что теперь в ее распоряжении имеется "другой отец" и другой язык для вербализации ее психической реальности. Об этом новом отце (в ее психической реальности) она не может говорить с матерью. Я считаю, что пациентка продемонстрировала мне, как должна была звучать моя интерпретация.

Кем была в переносе аналитик во время первой сессии? Какой тип переноса активировал ужасную тревогу? На эти вопросы стало возможным ответить только ретроактивно, когда пациентка смогла рассказать, как она услышала мою интерпретацию. И интерпретация, и перенос принимают в этом случае значением ретроактивно.

Когда мы узнаем, что пациентка услышала "Перестаньте думать о вашем отце, который лишь причиняет вам страдание", нам также становится понятным, что аналитик в переносе была матерью. Она была не просто некой матерью, а конкретной матерью психической реальности L, той матерью, с которой никакое эдипальное соперничество было невозможным, потому что она сумела полностью исключить отца (и не только эдипального отца) и не оставить места ни для кого, кроме себя. И кроме отчаяния пациентки.

Когда пациентка наконец понимает, что она "говорила о своем отце только, когда он причинял ей страдания", природа переноса меняется. Пациентка теперь может анализировать тот факт, что причиняющие страдания отношения с отцом можно расценить как симптом, как конкретную форму проявления эдипова конфликта.

Трансферентные отношения можно разглядеть и в том, как пациентка обращается к аналитику. "Помните, как… вы мне сказали, что…". Обращаясь к аналитику, L говорит о третьем элементе, об интерпретации, которую она запомнила и которая определила историю ее переноса. Признавая, что теперь в ее распоряжении имеется и другой отец и другой язык для разговора о нем, она создает трансформацию. Слово "когда" здесь является показателем уровня соперничества с матерью.

Теперь пациентка способна принять интерпретацию как вид дискурса, который делает ее отца вновь физически доступным для контакта.

Вторая виньетка.

Во время первого интервью К. жалуется на интеллектуальную заторможенность и говорит со мной на психоаналитическом жаргоне, который, как кажется, призван донести до меня ее представление о том, "каким должен быть анализ". Ее язык, "в переводе с аналитического" служил как бы ширмой, отделяющей нас друг от друга. К. не производила впечатления беспомощности и смотрела на меня с некоторым вызовом. В течение первого года нашей работы манера ее речи постоянно находилась в центре нашего внимания. Она говорила тяжелым, механическим, резким голосом, постоянно используя одни и те же термины, и отстраненность и искусственность ее речи подтверждали мое изначально возникшее у меня ощущение ширмы, за которой она скрывала от меня нечто для нее важное. К. сказала, что о некоторых вещах она со мной говорить не может, поскольку это уже было бы трансгрессией.

Вдруг однажды она ассоциативно связывает мои интерпретации, касавшиеся тревоги, которую у нее вызывают мысли о пребывании в "тайном месте", с тем фактом, что у нее никогда не было своей собственной комнаты. Хотя ее семья проживала в большом доме, К. всегда спала в одной комнате с родителями. Ей никогда не приходило в голову, что это ненормально. Когда ей исполнилось 5 лет, ее отец перебрался в другую спальню. С тех пор К. с нетерпением ждала, когда же мать пригласит ее в свою постель. Когда К. рассказывала мне об этой ситуации, в ее голосе звучали сильные эмоции и переживание преданной и отвергнутой страсти. Очевидно, К. впервые приоткрыла передо мной дверь в ее тайный мир и продемонстрировала, что только в трансгрессии она могла обладать тем, чего желала. Удовольствие было связано исключительно с трансгрессией. Болезненная мысль о том, что у нее не было своего личного уголка, не проникала в ее сознание. Не составляет труда понять, насколько трудно при этом было для К. признать свои настоящие желания.

Ее отец всегда был отстраненным и избегал контактов с дочерью (или с ее матерью). "Он был настоящим Робеспьером, постоянно рубил людям головы", - говорила К. Давайте теперь посмотрим на явление этого рубящего головы отца на сессии.

"Вчера вы сказали, что я настаиваю, что чувствую любовь только к М (жене друга), но то моя оговорка выдает мои враждебные чувства к ней".

К. очень недовольна мной. Ее враждебность появляется в переносе. Я жду.

"Действительно, когда я так многое скрывала от Х, то этим я его кастрировала… Но по крайней мере он меня слушал, в отличие от моего отца, этого чудовища, Робеспьера, который никогда не слушал меня и просто не замечал".

У меня создается впечатление, что она услышала в моей интерпретации жесткое нападение, как будто я не слушала ее: по аналогии с отцом, который рубит людям головы… Я продолжаю молчать.

Каким-то предметом, который я не могу разглядеть, К. Начинает издавать металлические звуки, подчеркивающие ее слова: КЛИК, КЛИК. Я расцениваю это как симптоматическое действие (напоминающее о случае Доры) и пытаюсь понять, какое отношение этот звук имеет к ее словам. Некоторое время я продолжаю слушать две налагающиеся друг на друга музыкальные темы:
"Помню, как я устраивалась на работу и проходила интервью … КЛИК … эта женщина меня не помнила … КЛИК … Я решила не показывать виду, как мне неприятно, что она меня не помнит, а вместо этого соблазнить ее … КЛИК … я дала ей понять, как много она для меня значит … КЛИК … я напустила на себя вид скромницы … чтобы ей стало меня жалко … КЛИК … наверное, я таким образом пыталась забраться к ней в постель (соблазняющая аллюзия к моей предшествовавшей интерпретации) … КЛИК … мне кажется, на важные вопросы бывают только непрямые ответы, в основном ассоциативные … КЛИК … потом было еще одно интервью с начальником … КЛИК … он был очень любезен, но я испугалась, что он отрубит мне голову, как это всегда делал отец … КЛИК … (молчание)

Аналитик: "Да, я уже некоторое время слышу звук гильотины …"

Рассуждая теоретически, можно сказать, что К бессознательно идентифицировалась с отцом, который рубит головы. Более того, в этом месте сессии эта идентификация проявилась аудиально. Ретроактивно я могу слышать ее тяжелый, металлический, режущий голос как эквивалент "отрубания голов людям".

Пациентка: "Что? (изумленное молчание). А, да, понятно … этот звук, который я издавала, щелкая замком сумочки! Гильотина (презрительным голосом) … А еще можно было сказать, что это звук встречи двух частей замка … как звук занятия любовью. (Ее голос меняется) Вы правы, я не осознавала, что я делаю … (молчание). (Продолжает режущим голосом, исполненным ненависти и вызова) Ладно, раз так, я больше никогда не буду пытаться устроиться на работу!"

Аналитик: "Отрубленная голова вызвала у вас желание поделиться со мной своей интерпретацией того, что, как мы с вами уже обсуждали, значило для вас это интервью. А то, что я вместо этого заговорила о звуке, означает, что я отрубаю вам голову?"

К. не дает положительного ответа, но на протяжении оставшихся минут сессии ее голос звучит не так, как до того.

Теперь давайте послушаем, что говорит К. на другой сессии, в другой период ее анализа.

"Вчера, когда я ушла, я почувствовала себя очень взволнованной … Впервые я не чувствовала сея дурой. Я знаю, что иногда делаю и говорю глупые вещи. Но вчера у меня впервые не было ощущения, что я глупая. Это потрясающе, замечательно и волнительно".

К. Говорит это мягким голосом, очень эмоциональным. Я бы назвала его "плавным" в отличие от прежнего "режущего".

"Для меня очень многое значит то, что я впервые усомнилась в совершенстве моей матери, ее безупречности, о чем я много раз вам рассказывала. Мы все представляем ее только такой. Я всегда считала свою мать самым совершенным и самым соблазнительным человеком в мире". (она рассказывает о том, какой она видит сексуальность своей матери и свою собственную. Затем ее голос меняется и вновь становится тяжелым, механическим и режущим).

"Отец никогда не обращал на меня никакого внимания. Мои четверо братьев считали меня липучкой … А моя мать … у нее тоже никогда не находилось для меня ни минуты … за исключением того драгоценного времени, когда она лежит в постели … но она никогда не могла остановиться и послушать меня … узнать, о чем я думаю, и что я чувствую. Знаете, я никогда не знала, о чем мать думает. Она была такой фальшивой, такой обыкновенной, такой соблазняющей, что мне никогда не удавалось пробиться к ее подлинным чувствам и мыслям". (Она впервые назвала мать фальшивой. В анализе К. у меня часто возникало ощущение фальши. Затем она возвращается к разговору о своей сексуальности).

"Единственное, чего она от меня добивалась, это чтобы я выглядела соблазнительной. Как будто все, что внутри, что человек думает или чувствует, ничего не значит. Если бы она хоть раз потрудилась рассказать мне, о чем она думает, вместо того, чтобы давать мне только телесный контакт, который меня так возбуждал … Я думаю, на отце тоже лежит часть вины. Он не умел прощать, но постоянно отрубал людям головы. Возможно, то, что сделала моя мать, действительно нельзя было простить". (Она рассказывает, что она думает на этот счет).

"Но дело было не только в том, простил он, или нет. Вместо прощения мой отец полностью прервал отношения со своей женой, перестал быть ей мужем. Несколько сессий назад вы сказали, что я могу попросить у моей подруги прощения, потому что я смогла сама себя простить. Я всегда вела себя с ней так грубо… Я была рада, что вы с этим согласились … " (Ее голос вновь меняется, становится режущим и металлическим, полным ненависти).

"Раньше я скорее бы дала порезать себя на куски, чем высказала раскаяние и сожаление. Я все время врала. (Молчание). Теперь, пожалуйста, расскажите мне, что вы думаете, и правильные ли у меня ассоциации …" (молчание). (Это типично для нее: когда она хочет что-то от меня услышать, ее голос становится режущим и наполняется ненавистью).

Аналитик: "Наверное, вам трудно привыкнуть к изменениям внутри вас. Вы устанавливали связи между вашими мыслям и словами, думали, испытывали новые чувства… и вдруг ваш голос изменился. Похоже, что сейчас вы захотели заставить меня сказать что-то конкретное, чтобы у нас было общее мнение, общая постель. Возможно, теперь, в конце сессии, вы ищете некоего определенного контакта, пытаетесь добиться от меня определенных слов так, как будто это телесный контакт".

Голос пациентки опять меняется и она говорит в задумчивости: "Возможно, теперь я могу попробовать думать, что могу обойтись без … этого …".

Выводы.

Если предлагаемая мной диалектическая концепция времени, в соответствии с которой текст получает смысл ретроактивно в соответствии со специфическим контекстом, применима к чтению моей работы, то, возможно, каждый читатель сделает из нее свои собственные выводы в соответствии с той психоаналитической культурой, к которой он принадлежит. Я затронула в этой работе сразу несколько связанных друг с другом тем, и поэтому сложно предугадать, какой именно резонанс вызовет у каждого читателя каждая из них и все они вместе взятые.

Однако, мне не по вкусу идея оставить нас в состоянии двусмысленной неопределенности. То, что некоторые из содержащихся в этой работе выводов допускают возможность различных продолжений, не означает отсутствия у нее точно определенной цели.

Главным аргументом в пользу концепции "слушания слушания" мне видится тот факт, что пациент интерпретирует на различных смысловых уровнях. Повторю, что нарциссический перенос возможно анализировать, если его слушать. Я не стану подробно обсуждать эти вопросы и ограничусь тем, что обозначу несколько выводов, относящихся к одной и той же теме слушания того, какие трансформации переживает интерпретация и связи этой темы с концепцией Nachtraglichkeit.

Интерпретация влечет за собой, как минимум, две логических фазы понимания, из которых первой руководит аналитик, а второй пациент. Аналитик вкладывает в интерпретацию свое предварительное понимание, основанное на истории переноса, а также на его контрпереносной позиции. В силу сложного сочетания нескольких факторов аналитик отчасти выбирает формулировку, а отчасти его к ней подталкивают.

Пациент говорит и слушает в соответствии со своими бессознательными идентификациями и в результате реинтерпретирует интерпретацию аналитика. Эта гипотеза заставляет нас посмотреть на недоразумение как на королевскую дорогу к вскрытию этих идентификаций.

В дополнение к тому смыслу, который вскрывается интерпретацией, и к тому новому смыслу, которым ее наделяет пациент, имеется и третья логическая фаза, заключающаяся в сравнении двух формулировок. Это сравнение ведет с одной стороны к ретроактивному значению интерпретации, а с другой к пониманию бессознательных идентификаций. В этой фазе аналитик получает возможность заново сформулировать интерпретацию таким образом, чтобы она включала в себя и новый смысл.

Функция слушания слушания имеет и еще одно следствие: слушая то, как аналитик его услышал, пациент шаг за шагом обретает способность слушать себя.

Таким образом, мы получаем шанс на преодоление дилеммы, которая могла бы возникнуть, если бы нам приходилось решать, кто же прав на самом деле - аналитик, или пациент. С помощью функции "слушания слушания" мы стараемся настроиться на волну, на которой выговаривает себя многоликое бессознательное.

Вверх